Люк с самого утра пребывал в панике. И на это у него было несколько причин, но все они так или иначе касались его предположительной помолвки, которая должна была состояться вот прямо сегодня. Нет, он не мерил комнату шагами, терзаемый то предвкушением счастья, то страхом роковой ошибки, что присуще большинству людей, собирающихся связать свою жизнь с кем-то навсегда - Люк к их числу не принадлежал. Он принадлежал к числу людей, которых сожрал собственный обман и теперь намеривался прилюдно выплюнуть обглоданные кости. 
В начале своей карьеры Люк и представить не мог, что согласится на подобное. Это казалось недостойным, дешёвым, но баррикада из принципов протянула всего пару лет и пала, оказав сопротивление меньшее, чем надеялся сам Люк. Хотел бы он сказать, что его к этому принуждали пытками и угрозами, шантажировали бесстыдно, выбора не оставив. Нет, ничего, чем оправдаться можно было бы, кляп для совести несговорчивой соорудив. Он принял это решение в добром здравии и отчётливо понимал на что соглашался, не понимал только, что не готов к этому совершенно: оказалось, что сниматься в кино, чужую жизнь на время себе присваивая, и превращать собственную в постановку другим на радость – вещи разные совершенно, несопоставимые даже. Сначала было легко: те же камеры, площадка, гримёры. Им даже давали сценарий со сносками такими забавными, в которых говорилось, что они чувствовать должны [смотрит очень нежно, с трепетом, словно на любимый бабушкин пирог] и только что крестиками на полу не отмечали, кто где стоять должен и куда смотреть для лучшего ракурса. Радовало ещё, что репетировать не заставляли, хотя, возможно, одной репетиции Люку хватило бы, чтобы одуматься, нелепость ситуации и неправильность затеи оценить, вовремя прекратив всё до того, как обман из под контроля выйдет, возможно, карьеру не только его разрушив. Люди любят скандалы, но терпеть не могут быть обманутыми и нехотя того, кто обмануть их посмел, прощают, несмотря на то, что ни в одном контракте Люк согласие на передачу прав на его личную жизнь обществу не подписывал. Но кому какое дело? Он товар и от этого временами [всегда] тошно. 
А самое ужасное, что в какой-то момент ему это начало нравиться. Нет, не обманывать бедных фанатов и не чувствовать себя куском мяса, который пытаются продать подороже, но вот так ходить по улице с любимым человеком, держась за руки и не таясь было действительно восхитительно и странно волнующе. И, в конце концов, перестало смущать даже то, что держал он за руку вовсе не возлюбленную, а скорее подругу по несчастью, которой, возможно, поцелуи его были неприятны вовсе, а улыбка на лице и взгляды якобы счастливые лишь следствие договора подписанного, о чём забывать нельзя было ни в коем случае и иногда было невозможно не забыть. Но это тоже не смущало почему-то, особенно, когда от объятий, одним холодным расчётом вызванных, Люк вдруг сам удовольствие получать начал в виде радости странной_необоснованной, но настоящей самой.  Игра в счастливую жизнь оказалась затягивающей, но безвыигрышной, ведь оба они в итоге не получали ничего, кроме сердец разбитых [своих и чужих] и внимания всеобщего, которое не им, а их агентствам нужно было. Люк не решался поговорить об этом с Мариной, узнать её отношение к этому, как не решался сделать множество других вещей. Например, сегодня он очень долго не решался выйти из машины: так и сидел перед агентством своей липовой возлюбленной в смокинге и с выключенным телефоном час, пока злость на себя не пересилила панику, что в глазах морем во время шторма плескалась.
-О чём? – спрашивает Люк, тихо в гримёрную девушки зайдя. Даже персонал агентства, все сотрудники, кроме агента, директора, да пары-тройки лиц думают, что всё по-настоящему у них и его впускают безропотно, улыбками понимающими, торжественными сопровождая, от которых Люку скрыться хочется. В горле пересыхает, стоит взглядом с девушкой встретиться, и он поспешно плотно дверь закрывает, на приватный разговор рассчитывая. На первый настоящий разговор без масок и прописанных эмоций, камер всевидящих и ушей острых, хотя за вечерами долгими, прогулками выдуманными, они многое друг о друге узнать успели, но за фактами биографии не всегда душа сокрыта, а ничего действительно важного они не обсуждали никогда. Не говорили о политике, религии и взглядах на воспитание детей; не обсуждали личную жизнь и Люк даже не был уверен, есть ли у девушки кто-нибудь дорогой сердцу, сам тоже не спешил проблемами делиться, которых день ото дня на любовном фронте всё больше было [в первую очередь благодаря этому фарсу, конечно]. Зато брюнет знал о том, что она в детстве на лошадях кататься любила и даже имя её лошади помнил, но много или мало это сказать не мог.
-Отлично выглядишь, - Люк улыбается, а сам себя нашкодившим котом ощущает, борясь с желанием глаза в пол потупить. А Марина действительно выглядит потрясающе, даже слишком, но в данном случае Люк лишь способ начать разговор судорожно ищет, за любую возможность цепляясь. – Прости, что опоздал. Нужно было подумать… - Брови в миг над переносицей сходятся и намёк на улыбку с лица его прогоняя, а сам он медленно комнату взглядом окидывает, находя диван небольшой у стены и на его подлокотник всё так же не спеша присаживаясь, момент объяснений оттягивая, с мыслями собираясь. – И я думаю, что нам нужно закончить всё это. Вчера я совершил ошибку, которая почти всё испортила. И, если продолжить, все узнают…Не хочу, чтобы это отразилось на наших карьерах, - Люк пытается говорить спокойно, убедительно, слова подбирая как можно осторожней, словно мёд у пчёл забрать пытается, а не просто мыслями своими поделиться. –Да и сложно строить личную жизнь, когда весь мир думает, что твоё сердце уже занято, не так ли? – пытается улыбнуться Люк, поддержку в глазах Марины ища и отчего-то очень боясь не найти её. 

Тонкие у проклятия нити, невесомые, легче и прозрачнее газового шелка, но кокон их крепок, хотя и кажется податливым и ласковым, как вода; переливается в полумраке, в рассеянном свете свечей едва уловимо — на темной встревоженной поверхности капли лунного света, бледные и безмолвные.
Вдоль спины вереницей стекают мурашки: каждое мгновение, проведенное в палате, Джоан чувствует подспудную жизнь волшебства — чужого, недоброго, темного и в то же время настолько искусного, что становится страшно: что за разум мог такую ловушку создать? На поверхности легкая зыбь, но что там, внутри? Она изучает, вглядывается, будто может разглядеть хотя бы слабое отражение подводных камней — это помогло бы понять, чего им ждать дальше и что делать, чтобы Джастин вернуть.
Магия сплетается вокруг своей пленницы — помешать этому Джоан не может и наблюдает за пациенткой настороженно и напряженно, готовая действовать, если что-то пойдет не так. Еще одна попытка нащупать ниточку к самой себе, найти дорогу в пустоте, которую проклятие оставило, нелегкое, бессловесное противостояние с тем, что происходит внутри — Джоан хочет помочь, но не вмешивается. В этом лабиринте ей не по силам стать Ариадной, по крайней мере, сейчас. Что оказалось бы нужной нитью, подсказало бы Джастин Мэннинг верный путь, она пока что не знает и потому старается хотя бы просто не помешать, не разбить неосторожным движением ее мыслей.
Победа в сражении — не выигранная война. Совсем немного Мэннинг удается вырвать у пустоты и заплатить за это придется дорого. Джоан крепко сжимает протянутую к ней руку, подается вперед, чтобы поддержать Джастин за плечи и успокоить, но доля мгновения — будто неведомой силой их отталкивает друг от друга: Джастин забивается в угол, Джоан, резко поднявшись, против воли отступает на шаг.
— Что?.. — выдыхает она так тихо, что только по губам разобрать и можно.
Не происходящее — магия заставляет ее отпрянуть. Былой мягкости в проклятии не осталось — сеть темных трещин расползается быстро, и шепот Джастин — неразборчивый, торопливый, болезненный — просачивается сквозь кракелюры словно дым.
На ее испуганный, затравленный взгляд Джоан отвечает удивленным, и в тоже время ее брови с досадой сходятся к переносице: что за дрянь ты подцепила, Джастин? Чему вас только учат в этом вашем Министерстве? Никогда не прикасаться к неизвестным предметам голыми руками — в Мунго ее учили в первую очередь не этому. Но пусть бы даже не сказали ни разу, если не к третьей, так к десятой жертве артефактов вывод напросился бы сам собой: даже чайные ложечки и детские погремушки могут быть смертельно опасны.
Слова обезболивающего заклинания срываются быстрее, чем Джоан успевает обдумать то, что видит. Может быть, в ужасе, который заставляет Мэннинг жаться к спинке больничной кровати, нет даже намека на боль, но хуже от этих чар ей не будет. Не должно стать.
И снова недоумение. Джоан возвращается на свое место и чуть подается вперед, инстинктивно желая, чтобы их взгляды оказались на одном уровне, но приближаться больше, чем уже есть, не рискует. Хотя невольно думает о том, что нужно это проверить: случится ли подобное, если они прикоснутся друг к другу вновь, или же это только лишь неприятное совпадение? А если Мэннинг прикоснется к кому-то другому? Руки опускаются на колени — пальцы левой твердо сжимают волшебную палочку. Несколько мгновений до этого сердце выстукивало свой ритм где-то в висках — быстро, не тяжело, — но теперь, вместе с глубоким вдохом, замедляет свой бег.
— О ком ты, Джастин? — тихо спрашивает женщина, принимая слова пациентки за продолжение спровоцированного проклятием бреда. — Посмотри на меня. Я не причиню тебе вреда, — ее голос вплетается в полусвет палаты бархатной лентой. Правая рука аккуратным движением скользит вдоль рукава собственного халата — сжимает предплечье другой руки. — Ты назвала мое имя. Ты помнишь, кто я?

Это был самый счастливый день за все одиннадцать лет жизни Сириуса. Самый-самый-самый счастливый. Ведь он наконец вырвался из рук своей матушки хотя бы на один семестр, хотя бы до зимы, что уже совсем неплохо, ведь до этого рекордным сроком была неделя, да и то всё равно проведённая в доме. В доме, который Сириус не любил так же сильно, как собственную мать. Но ещё не очень сильно. Если не присматриваться, зажигать везде свет и представлять, что ты отважный герой приключенческого романа в поисках сокровищ, то даже вполне сносно. «Сносно» — история всей предшествующей красному поезду жизни Сириуса. Красный поезд, блестящий, как будто новый, словно только что, за пять секунд до их прихода, вытащенный из огромной игрушечной коробки, таким нереальным он казался маленькому мальчику, привыкшему, что в мире есть только два цвета — серый и чёрный, а остальное их оттенки.
Сириус запрыгнул в поезд не прощаясь, не тратя время на то, чтобы чмокнуть мать или обнять отца, в их семье такие нежности были не приняты, а играть на публику, изображать привязанность он не хотел. Регулус провожать его не стал и Сириус грустил лишь о том, что родители не последовали его примеру.
Когда поезд начинает движение, Сириус уже сидит в купе с другим мальчиком — взъерошенным, словно воробей, и смешливым, как он сам. Они оба прижимаются лицом к стеклу, пытаясь разглядеть что-нибудь впереди и впервые Блэк не слышит замечаний, что его смех слишком громкий. Мальчик смеётся вместе с ним. Его зовут Джеймс Поттер.
Во время поездки они много разговаривают. Сириус узнаёт, что они дальние-дальние родственники, когда расспрашивает о семье Джеймса, и узнаёт, что тот хочет попасть в Гриффиндор. «Было бы здорово оказаться на одном факультете» — думает Сириус, а ещё пытается вспомнить хоть одного волшебника с фамильного древа Блэков, кто закончил бы не Слизерин. За всю поездку ему это не удаётся, но в душе нежным червяком корчится надежда стать первым. 
Уже почти в самом конце поездки дверь купе открывается, и рыжеволосая девочка в приказном тоне просит вести себя тише, хотя Сириус никогда не назвал бы это просьбой. За её спиной Блэк разглядывает чёрные волосы незнакомого мальчишки и сразу инстинктивно испытывает неприязнь. Вот так просто, с первого взгляда. Позже они с Джеймсом согласятся, что девочка зануда, а мальчик слишком странный. «Серый» — подумает про себя Сириус, вспоминая старую половую тряпку.
Чем дальше, тем лучше. До Хогвартса мальчишки плыли в одной лодке, стояли вместе перед дверьми большого зала, вместе поражались происходящему, громко комментируя и получая недовольное шипение со всех сторон, вместе, затаив дыхание, ждали своей очереди, не отрывая взгляда от говорящей шляпы. Они были вместе совсем недолго, но Сириус уже успел представить, почувствовать, как это здорово, когда есть друг. У него не было возможности завести ни одного дома, ведь там были только книги, младший братец и кузины, которые, кажется, презирали само понятие дружбы. Между собой-то они, конечно, ладили, но Сириусу удавалось ладить только с одной, с которой они, как ни странно, реже всех виделись.
Сириусу не терпелось уже надеть на себя шляпу. Как всегда, когда другие нервничали и переминались с ноги на ногу, ему больших усилий стоило не растолкать всех вокруг и не воссесть на стул самовольно, сделав из него собственный трон. Матушка бы, возможно, оценила, но остальные точно нет, поэтому его имя, названое в первой десятке, пришлось очень кстати. Получив дружеский тычок в плечо от Джеймса, Сириус маленьким вихрем взобрался на стул. За несколько секунд, пока шляпа не прикрыла обзор, Блэк успел оглядеть толпу. Он искренне верил, что все задержали дыхание вместе с ним, когда шляпа опустилась на глаза.
Он был первым из тех, кого успел знать. Он знал, на каком факультете хотят его видеть родственники, но не знал, чего хочет он сам. Это должно было решить его судьбу, возможно, дать ответы на вопросы, которые он задавал себе предыдущие 11 лет или с момента как начал осознавать себя. Ещё он хотел быть с Джеймсом, вот только шляпа ещё не знала маленького Поттера, как не знал маленький Сириус, что желания учитываются, и Джеймс попадёт именно на тот факультет, на который хочет попасть. Сириус не знал этого и желание попасть в Гриффиндор не испытывал, потому что всё равно где, если с другом и на своём месте. Больше всего маленький Блэк хотел понять, где же его место, получить ответ на вопрос такой же он, как его родственники, или всё же есть другой путь.
Другого пути не было.
Он осознал это, когда в голове раздалось звонкое «Слизерин!» и темнота сменилась лицами. Где-то сбоку шумел теперь уже его стол, и он чувствовал, как чужая ладонь мягко толкает его в спину, побуждая занять своё место за ним. За столом, за которым сидело не одно поколение его предков. Таких, как его матушка, теперь уже как он сам. Это было впервые, когда Сириус узнал, что такое дрожь в руках, впервые, когда в его взгляде можно было рассмотреть ужас — несколько долгих секунд, пока он шёл к столу. «Я как она» — задыхающейся птицей, бьющейся в предсмертных конвульсиях, билась в голове мысль. «Я как она» — звучал в голове собственный приговор.
Но худшим было сесть за стол и найти взгляд Джеймса, красноречивый взгляд. «Мы не сможем быть друзьями» — говорил он, только не теперь, потому что «я никогда не соглашусь на Слизерин» — говорил Джеймс в купе поезда и Сириус не понимает, как мог забыть это, когда сидел там, как шляпа могла так жестоко поступить с ним и, наконец, почему он сам согласился. Но всё просто. Потому что ему нужны были ответы и потому что шляпа никогда не ошибается, потому что ей потребовалась секунда, чтобы так просто решить его судьбу.
Сириус опускает голову на стол и закрывает глаза. Ему не весело, сердце, что билось раньше так, словно пыталось вырваться из его бренного тела, сейчас словно замерло совсем, отказываясь гонять кровь по его теперь уже слизеринским венам. Блэк открывает глаза и слегка поворачивает голову в сторону лишь когда кто-то задевает его, совсем немного, садясь рядом.
Странный парень. Серая половая тряпка.
-Привет, — улыбается Сириус, но в улыбке ни тепла, ни веселья, ничего. Вязкая горечь от которой немеет язык, словно он переел мяты.
Так Сириус Блэк впервые познаёт смирение.

Цветущая молодость! Иногда даже подросток понимает, что он подросток и решает, что нужно, пока не поздно, брать от жизни всё. Пока они еще не выпустились, пока еще есть время поиграть с собственной жизнью, почему бы и нет? Руфус был ужасно серьезным в своих намерениях человеком, но его раздражала собственная серьезность, такие дела. При мысли о том, что завтра они могут проснуться в другим мире, полным жестокой ответственности и невыносимой взрослости, его бросало в неприятный жар. Сегодня мечущие в противников заклинания зачастую — хорошие приятели на арене дуэльного клуба и ни о каком риске для жизни тут ни слова под присмотром ужасного опытного Флитвика. Уж он-то точно не даст лишнему заклинанию нанести вред оппоненту. Случались переломы, случались отравления, но ничего серьезного. Ничего такого, от чего не могли бы вылечить в лазарете.
Но это было пока еще развлечением. Учителя делали всё, чтобы разогнать горячую молодую кровь. Кто-то учился, кто-то дрался, кто-то вёл себя, как захочется. А для других расслаблением был дуэльный клуб. На нём можно было удовлетворить совершенно разные свои молодые желания. Желание быть всеми любимым, казаться сильным и талантливым, привыкать к тому, что ты успешен. Одни подтягивали свою неуверенность на поле боя, другие же учились быть лидерами, настоящими победителями. Так сказать, привыкали к сладкому соку на губах.
Так вот, Руфус Скримджер, студент из Рейвенкло, был одним из таких. В запасе у него есть еще год и он постоянно говорил себе, что успеет быть серьезным, взрослым дядей, который думает о своем будущем. А пока этого не нужно... можно до дури дружить, любить и враждовать, потому что Руфус точно знал, что когда покинет стены Хогвартса, то навсегда всего этого себя лишит.
Он ведь хочет быть аврором. А это означает, что никакой настоящей дружбы в его жизни уже не случится, а любовь вовсе будет под запретом. Он намеренно готовил себя к таким жертвам и считал это даже несколько прекрасно трагичным. В его возрасте это было необходимо — быть трагичным. Какая же подростковая жизнь без доли драмы, разочарования и прочего? И конечно, пыльной самоуверенности. Ему тогда даже не казалось, что собственный успех на арене дуэльного клуба пудрит его, как намыленного красавца, цена коему грош. Он просто задирал подбородок и брал от своего успеха всё.
Ему нравилось, что учителя уважают его за старание. Ему нравилось, что его оппоненты всегда опасались чего-то, поднимая против него палочку. И ему льстило женское внимание, конечно. Он хвалился абсолютно всем и считал себя в этом правом. В самом деле, у него было на то полное право и он реализовывал его в полной мере.
Так, он уже долгое время заигрывал со студенткой пусть и не намного младше, чем он, но младше. Девочка смотрела на него, как ему казалось, с истинным придыханием, а он, как и полагается в грезах, был ровным "плохим мальчиком", который типично пользовался ее вниманием. Естественно, так ему только казалось, но это не отменяет того эффекта общей наигранности, который казался ему подлинным и очень правдоподобным.
Эти романтические "отношения" не имели никаких серьезных последствий. Руфусу за все время своего обучения нравились совершенно разные девочки, он не успевал заглядывать под юбки, но времена и нравы. Хотелось этого. И он считал, что это по-настоящему. Что же еще настоящего, если не такие влекущие, точно околодованные, чувства к другому человеку?
Ему очень хотелось произвести впечатление. Его победа над МакКилланом с Гриффиндора оказалась успешно быстрой, такой, что даже сам профессор Флитвик того не ожидал. В последнее время его преследовала полоса неудач, если он побеждал, что с большой натяжкой, а студентов на курс старше вовсе никак не мог одолеть. И тут такой триумфальный успех, чувство, будто бы выпил капельку Феликса.
Эту победу срочно надо было кому-то посвятить и он решил, что это будет симпатичная Рейчел Броган, та самая девочка, за которой он уже довольно долго ухаживал. Он слышал рукоплескания зрителей, видел благосклонные кивки Флитвика и чувствовал себя победителем. Незабываемое чувство, когда можешь свернуть горы. Завтра же сдать все экзамены и стать аврором без стажировки, насколько ты хорош и неотразим. Просто другого такого Руфуса Скримджера нет. И, подхваченный триумфом и радостью от долгожданной, почти что громкой победы, он за руку подтянул Рейчел на боевую платформу. Это вызвало еще большее волнение толпы, ребята хотели хлеба и зрелищ, как обычно, а Руфус знал, чем их развлечь. Например, неловким поцелуем, от которого девушка его не то от стеснения, не то от чего-то еще, но отпихнула. Смотрелось это просто отвратительно и умножило на ноль все, чего он тут за десять минут достиг! А толпа ревела еще громче, но теперь совсем не по поводу его победы.
А по поводу его еще более громкого поражения. В принципе, толпе все равно, на что смотреть, главное, чтобы выглядело эффектно, но у Руфуса земля из-под ног ушла. Нет, сердце не разбилось вовсе, дело не в сердце. Ему показалось, что он разбил себе лицо, упав о каменный пол чужой не взаимности на глазах у людей, которые вместо того, чтобы обсуждать завтра его бой против Гриффиндорца, будут трезвонить о том, как ему отворот-поворот дала девчонка на курсы младше него.

не пугайтесь, обычно я менее многострочна
«Мы работаем до последнего клиента!». Первое правило салона мантий мадам Марш. Вон оно, переливается затейливым узором на стекле. Прямо под вывеской. Буквы вычурные и возвышенные, хоть на надгробии высекай. Руби Марш уже битый час изучала отзеркаленные завитки гласных и обещала себе – в следующий раз она сотрет эту проклятую надпись. Брат придёт, как водится, под утро. Будет размахивать руками и ругаться на смеси гоблинского и испанского. Наколдует ведро серебристой краски и выгонит на улицу – восстанавливать красоту. И Руби вновь начертит десяток завитков. И снова будет изучать их свободными от тренировок вечерами, сидя по ту сторону витрины.

- Нет, мне всё-таки кажется, к глазам не подходит, - вдруг выдает припозднившаяся ведьма. А муж её неопределённо пожимает плечами. Руби переводит мрачный взгляд на парочку – «а я-то тут при чём?». Женщина смотрит на неё вопросительно, мужчина – любуется потолком. «Опуская тот факт, что мне до мантикоровых пяток твои глаза, ты уже час не можешь выбрать шмотку для работы в саду. В саду! Целый час!».

- У ваших мандрагор настолько тонкий вкус? – ведьма не понимает шутки. Хмурится. Делает еще пару поворотов перед зеркалом. Спрашивает, можно ли подшить рукава. А то ведь испачкаются в земле. Руби воодушевляется – конечно, можно. Подумать только, какая дельная мысль после двух десятков сомнений!  Вот только тут работы – часа на три, не меньше. Врёт, конечно. Но выглядит необычайно дружелюбно. А в голове только и звенит, что «без пяти одиннадцать, без пяти, мать его, свобода». Ведьма пишет адрес на клочке бумаги и просит доставить мантию не позднее полудня. Вечером ей нужно будет пересадить прыгучие луковицы. «Пересаживайтесь сами на улицу, ну», и в ход уже идёт самое мощное заклинание выдворения из её арсенала вежливости: Хорошего вам вечера, спасибо за покупку.

Стоит двери салона закрыться на парочкой, как Руби вспоминает о втором правиле – «всегда улыбаться!». Что-то напевает себе под нос, крепит записку с адресом на доску за стойкой – в ту половину, которая является зоной забот Робина Марша. Звенят в руке ключи, тикают мысли, отсчитывая секунды до закрытия. «Тридцать, двадцать девять, двадцать восемь…»

Звенит дверной колокольчик.

- Миссис То-о-омпсон, - растягивается Руби в той страдальческой улыбке, что бывает у каждого, когда судьба использует любую возможность испортить человеку жизнь, - Встреча стари… тьфу, выпускников, да? Вы же завтра должны были… - но у старушки такой виноватый вид, что Руби не может закончить мысль, «ай, ладно, всем нам иногда не спится». К тому же, у миссис Томпсон, помимо старческого артрита и бессонницы, было всё-таки одно замечательное качество. Старушка никогда не приходила в салон без гостинцев. И, к сожалению, без охапки удивительных (на её, присыпанный песком, взгляд) историй. Стены салона, если бы могли говорить, с лёгкостью бы воспроизвели всю жизнь этой древней ведьмы, которая приходит сюда каждую неделю, с тех самых пор, когда матушка Марш впервые распахнула двери для посетителей.

Руби, в отличие от стен, говорить могла. Но была скована третьим правилом Робина Марша («не хамить клиентам») и своей личной привязанностью к этой чудной ведьме («когда-то она приносила мне конфеты, а не выпивку»). А посему была вынуждена пропустить старушку внутрь, предложить кофе и с неподдельным интересом выслушать, как поживает её родня и выводок низзлов. Натуральности интереса особенно способствовал принесённый миссис Томпсон бренди, который она сначала чинно капала в ложечку, мешала кофе, а потом, подмигивая Руби, подливала ещё. «Глоточек», как она выражалась. Всё у миссис Томпсон начиналось с безобидных слов. Глоточек, разочек, минутка.

- Руби, дорогуша, давай повременим минутку, – и вот Руби уже вздыхает, садится в кресло напротив и наливает полный фарфор бренди. Разговор строится легко. Как по нотам. Дела нормально. Кости целы. Замуж не скоро. Дети – посланники дьявола на земле нашей грешной, - Ах, что ты такое говоришь, Руби! – а юная Марш говорит ровно то, что нужно, чтобы ещё с десяток минут молчать, не утруждаясь даже своевременными вздохами, - Вот у меня Бонни – ты же помнишь мою внучку Бонни? – так вот, Бонни бросил кавалер. Вот буквально намедни! Она прибежала ко мне, вся в слезах… - и Руби, залпом допив содержимое своей чашки, с хитрым прищуром отправляется к стойкам с переливающимся атласом и шуршащим батистом. Старушка говорит, говорит, говорит. Руби вытягивает одну мантию, другую, издалека примеряет их к миссис Томпсон – так, что над тканью видно лишь говорящую голову.

- Ой, Руби, ты что, зачем же такой пурпур, это же слишком нахально, - и тонкие морщинистые пальцы уже смущенно прикрывают раскрасневшееся от кофе с «глоточком» лицо. Руби вновь наполняет свою чашку, напрочь забыв про содержимое кофейника, и хмыкает, втыкая булавки в подол:
- Миссис Томпсон, вы красивая, хоть и старая, как борода Мерлина, женщина. Красивые женщины не должны приходить на встречу выпускников как на похороны. А то вдруг и правда кто помрёт, - старушка качает головой и блестит глазами. Комплименты Руби всё ещё ходили где-то по границе благопристойной старческой морали, - Да сидите вы, я ваши мерки наизусть помню, ну, - закатывает Руби глаза, когда ведьма порывается вскочить для примерки, - Как поживает Трутень? Вы выяснили, что с его лапкой? – и ведьма заходит на новый вираж историй. Руби почти не смотрит на часы, отмеряя время стежками. Раз, два, три, четверть двенадцатого. Восемь, девять, сто, без десяти полночь. Стрелки завершают круг. Разговор вновь приходит к внучке миссис Томпсон. Руби убирает наскоро заполненный листочек в карман и обещает подобрать для Бонни самый подбадривающий наряд на свете.

Вручив старушке свёрток с новенькой мантией, Руби помогает ей одеться и уже сама тянется за шарфом, бесцеремонно пресекая сопротивление на полувздохе: Миссис Томпсон, полночь – не время для кокетства. Или я вас провожаю, или вы ночуете здесь, - закуток на пересечении Косой и Лютного, в котором располагался салон, и днем выглядел не особенно дружелюбно. Грош Руби цена, если она отпустит ведьму одну в ночь. Старушка поджимает губы, но покорно ждёт, пока Руби зашторит окна и с самой счастливой улыбкой перевернёт табличку на входной двери.

Ночь выдалась морозная. Глядя на мигом покрасневший нос старушки, Руби решительно объявляет – сегодня миссис Томпсон возвращается домой через камин «Белой виверны». До нее ближе, чем до Котла. Никаких возражений. Преступникам можно накостылять, а вот от воспалению лёгких – едва ли. И, конечно, по этому поводу у старушки тоже была припасена история. Самодовольно усмехнувшись, Руби закидывает биту на плечо и шагает рядом с бормочущей ведьмой.

Когда до паба остаётся какой-то десяток шагов, Руби расслабляется. Перестаёт внимательно вглядываться в темноту переулков. Смущённо морщит нос, слушая подтрунивания старушки, которую несколько мгновений назад ужасно перепугала, шарахнувшись от пролетевшего над ними ворона. Размышляет, что прихватить на ужин в Виверне.

- Леди, - раздаётся за спиной неприятно тянущий гласные голос. «Чё?», озадаченно покосившись на биту, Руби отмечает, что та всё ещё мало походит на кружевной зонтик. Губы вновь тянет кислая улыбка. Руби разворачивается, надеясь, что просто перебрала бренди. Однако тянущее чувство приближающихся неприятностей слишком хорошо знакомо мисс Марш. «Хэллоуин ведь закончился, верно?», хмурится, оглядывая три фигуры в пластиковых магловских масках поросят.

- Палочки или жизнь? – насмешливо протянул тот же голос.
- На кой чёрт вам неработающий кусок деревяшки? – с наигранным равнодушием интересуется Руби, надеясь отделаться от трио малой кровью. Меньше всего ей сейчас хотелось затевать драку в присутствии миссис Томпсон. Однако та разом ставит под сомнение все свои истории о работе в разведке во время войны. Говорит, что у неё палочка вполне рабочая, а вот тебе, душечка, как же так не повезло-то! Руби едва успевает среагировать, вытянув руку вперёд и уперев биту в живот самому тощему из трио, шагнувшему было к старушке.

- Шли бы вы отсюда, - цедит она сквозь зубы, уверенная в том, что комендантский час играет ей на руку. Соперников без магии она не боялась принципиально. Однако, одной уверенности оказалось мало для убеждения воров в том, что не их сегодня ночь. Вероятно, виной тому был нож, который тощий с готовностью извлёк из своего кармана. Напарники незамедлительно последовали его примеру. «Умно», но не время отвлекаться на снятие шляпы:
- Миссис Томпсон, трансгрессируйте.
- Но ведь…
- Немедленно!
Хлопок. Руби, застывшая с вытянутой за спину рукой, удивлённо оборачивается. Смотрит на гаснущий вихрь трансгрессии и не верит своим глазам. «Вот же старая кошёлка!», и тут же мотает головой. В конце концов, стоило уточнить, что неплохо бы захватить её с собой. В конце концов, это она отговорила её от длинной, но в разы более безопасной дороги до Котла. Резкая боль между лопаток оборвала муки совести. Она не успевает даже сгруппироваться, так и падает плашмя на землю, пересчитывая все выступающие кости.

- Ах ты ж ведьмин сын! – рычит Руби в камни мостовой, хотя отлично понимает, что сама сплоховала. Ворам, определённо, не свойственно, мирно ждать, пока излишне боевая девица стряхнет с себя временное замешательство. Палочки у неё, может, и нет, но деньги-то наверняка имеются. И, будто в насмешку, голосом тощего раздается в ушах четвертое правило Робина Марша – «будь хорошей девочкой». Мигом собравшись, Руби резко пинает горе-советчика в коленку, опирается на саднящую ладонь и тянется за выпавшей из рук битой. «Прости, Робби. Не сегодня». Излишне боевым девицам тоже не свойственно упускать шанс надрать чьи-то самоуверенные задницы.